Чувства в стихах, прозе, рассказах

[Анданте 0]

Дорогие девушки!

 

Не секрет, что многие из нас - кто-то в юности, а кто-то и всю жизнь - излагает свои мысли и чувства на бумаге в виде прозы - рассказы, повести, романы; статьи, журналистские расследования и многое другое. Одним словом, творения, предназначенные для самого широкого круга читателей.

 

Я предлагаю вам поделиться этим бесценным трудом!

 

Для каждого такого произведения давайте будем открывать отдельную тему и в ней же его обсуждать. конечно, сюда имеет смысл копировать тексты произведений, имеющих относительно небольшую длину; на более масштабные творения желательно давать ссылки, если есть возможность опубликовать их в Сети где-то в другом месте, к примеру, на специализированных сайтах.

 

Думаю, это будет очень интересно, познавательно и полезно для всех нас.

[Kалина 0]

Хорошая идея.

Интересно, кто первый напишет свой рассказ.

[Анданте 0]

Понятно, что дело это небыстрое... А вдруг кого-то подтолкнет к творению именно этот форум? Тогда ждать придется долго. но ждать будем с нетерпением.

[Оксана 81 0]

очень хорошая идея

я как раз занимаюсь так сказать сочинительством только произведения очень большие икак их тут разместить не знаю

[Анданте 0]

Их можно опубликовать на каком-нибудь соответствующем портале и кинуть сюда ссылку. Думаю, рекламой это не будет считаться

[Оксана 81 0]

Спасибо за совет.

Как только что то подходящие получиться обязательно так и сделаю.

[Перекати-Полинка 0]

Black & White

 

Она была черно-белая.

Обычная черно-белая фотопленка Kodak, двухсотка. Черно-белая, а не монохромная.

Проявить ее взялись лишь в пятой по счету студии, куда я и не зашла бы, если бы не посоветовали в четвертой. Проявили, но печатать не стали.

Я ходила по улицам, сканирующим взглядом сканируя вывески… Нет. Нет. Нет. Еще раз нет.

Весна поражала своей внезапностью. Долгий-долгий черно0белый март в одночасье сменился асфальтово-древесным, полным птичьим гомоном апрелем. Серо-коричневые тона открывшейся солнцу земли почему-то давали иллюзию многоцветия, все вокруг было ярким и шумным, и я была яркой, как сам апрель!

Я была серо-коричневой, и меня не узнавали друзья, и проходили мимо, по зимней привычке черные.

А вокруг был апрель, и я перестала причесываться, потому что весной нельзя, невозможно быть причесанным.

Под очередной красно-желто вывеской ее приняли. Молодой человек говорил тихо, мягко, задумчиво. Он разворачивал ленту пленки и отпускал, и она собиралась в два локона, как волосы после бессонной ночи в бигуди. Он говорил о процессе С-41, о машинах, о том, что в «Ярком мире» могут, наверное, сделать вручную… И еще о том, что он готов взяться за наименее плотные кадры, но не ручается за их цвет.

- Вы понимаете, могут появиться зеленые оттенки… А то и красные! Сиреневые…

Я понимала.

Мы выбрали пять кадров, и я ушла.

Была весна, и все катались на роликах. Колеса грохотали по серому асфальту, особенно если асфальт был в камушках. Ролики были у всех – и у тех, кто катался, и у тех, кто смотрел на катающихся.

Я шла в универ. Пешком. Без роликов.

А навстречу мне шла подсобница с факультета. Тоже без роликов. Но с улыбкой и желанием поговорить, как студент-автоматчик на зачете.

Она говорила громко и твердо, и часто требовала согласия. Я соглашалась и думала, когда же, когда начала я выслушивать ее жалобы на жизнь, судьбу и начальство? А жалобы дворничихи когда? Сразу после переезда или все-таки через неделю?

Мимо пробегали однокурсники – глаза в асфальт, руки в карманы. А я стояла, кивая подсобнице. Пучок волос на ее макушке подпрыгивал в такт словам.

У меня не было карманов.

Подсобница попрощалась и пожелала мне счастья. Мне многие желают счастья, иногда даже в личной жизни.

В столовке было пусто. Я попросила чай. Зеленый и без сахара. С молоком.

- Девушка, - со вкусом начала буфетчица. – Я вас не понимаю. Все берут черный чай, вы – зеленый. Все с сахаром, вы – без. А молоко в чае – это просто извращение, тем более в зеленом!

Это был давний спор. Я улыбнулась. Мне нравится улыбаться людям, даже если они этого не ждут.

А когда вышла в коридор, наткнулась на своего научника.

- Семенова! – кровожадно-радостно воскликнул он и потянулся к карману – за очками.

- Нет, я не Семенова, - обреченно-вежливо Объяснила я. – Семенова в декрет ушла, в академотпуск.

- Несеменова? – недоверчиво переспросил он. – А что пишем?

Я ответила. Он тяжело вздохнул. Я пожала плечами. Он покачал головой. Я улыбнулась. Он не ожидал этого.

- Защита скоро, - сказал он на всякий случай. – Все у тебя не по-человечески, - и добавил, тоже – на всякий случай: - Несеменова…

Ночью позвонил Пашка, позвал гулять. Я надеялась, что по кладбищу, и почти согласилась. Нет. Все не так. Все не так, и я – отказалась…

А на другой день были готовы фотографии. Пять штук, как и договорились. Красная, желтая, желто-зеленая, желто-лиловая и сиреневая.

Молодой человек тихо, мягко говорил, что предупреждал, пытался даже объяснить что-то. И так же, как накануне, нежно-нежно, вежливо-вежливо, разглаживал в пальцах пленку.

Она была черно-белая.

Как вся моя жизнь.

[Перекати-Полинка 0]

Уфф, еле нашла эту темку! Думала уже, ее удалили совсем!

А можно еще один сюда же?

[Перекати-Полинка 0]

Потому что люблю

 

Город Петербург безумно походил на Калифорнию. В той Калифорнии, какую Танглед обрывочно знала, конечно, не было мобильных телефонов и памятника Петру, но было что-то, разлитое в воздухе, ощущаемое всем телом, живое и мерцающее, неоново-морское, пахнущее водорослями – Такое непонятное калифорнийское – Это было в Питере, это заставляло Танглед думать по-английски и говорить медленно, сглатывая твердости слов, вытягивая концы – Заставляло повторять фразы, смотреть и слушать, ходить прямо и красиво.

И руки –ее руки –Они были всем – мыслями – словами – голосом… Танглед никогда не видела своих рук до этого! Никогда не видела их движущимися так – так плавно, так пластично, так выразительно. И она вращала желуди ладонями, и у нее не было перчаток, и ее пальцы всегда были горячими.

Танглед снова была ребенком. Ее карманы были набиты желудями – зажимами от наушников – цветными бумажками, которые дают у метро – монетками – леденцами… Снег падал на мостовую в розовую и серую плитку, и Танглед ловила снежинки в воздухе губами. Царапины на лице, порезы на пальцах, феньки на запястьях, карамель и стихи во рту, Янка и Снайперы в ушах – Жизнь в памяти, все случайности, все события – все вытащено наружу, все понято, все найдено – все не просто так!

Ответ был – Жизнь сошлась – Все на месте, на своем, одном, определенном месте. Это было как паутинка – взятая за центр, висела и сверкала на солнце – все веточки – все ниточки – сплетаясь, сходились в точку – сходились к точке – к центру – в центре – Танглед стояла под снегом – как Амели – как Лола – «Ты что, бежала сюда?» - Бежала. Всю жизнь.

 

Она тогда поступила в Университет – тот самый, о нем все мечтали. Никто не верил ей, пока не показала студенческий – ни бывшие одноклассники, ни учителя, ни группа в педагогическом, где она бессмысленно отсидела год – между школой и мечтой.

Мечта сбылась, и Танглед верила, что все теперь пойдет совсем по-другому, что будет жизнь, счастье, свобода – и любовь. Она жила с подругой – снимала квартиру на Васильевском острове, том самом, о котором еще совсем маленькой читала в «Черной курице»: «В Петербурге, на Васильевском острове…»

Обе они учились, бегали в универ двориками – дышали колодезным воздухом. Чтобы увидеть небо из единственного окна их однокомнатной квартиры, надо было лечь на подоконник и высунуть голову на улицу. Утром они спали, вечером учились, ночью говорили на кухне. «За свою жизнь Хемингуэй был женат четыре раза, потому что не понимал, как можно любить женщину и не жениться на ней и разлюбить и продолжать жить вместе…» И, конечно же, верили, что это правда и для них тоже.

Танглед часто смотрела в небо, раз в неделю звонила родителям, стремительно худела и покупала в second-hands новую одежду – по размеру. По дому она не скучала.

Правда, в первый вечер, после собрания первокурсников, оставшись одна в новом доме, расплакалась, но, как всегда после слез, быстро уснула. Janis Joplin в плеере пела ей колыбельную «Summertime» - в самом жестоком, самом страшном и самом красивом ее варианте. Танглед не помнила снов той ночи.

 

А третьего сентября, на первой лекции, она увидела Шура.

Он сидел через проход от нее, длинноволосый, подвижный, с близоруким взглядом и забинтованной рукой. Она увидела его – и узнала. Так узнают свое дело на всю жизнь, свою музыку – по аккорду, так младенец узнает: «Мама!», так стоящий на карнизе делает шаг – раз и навсегда. Танглед не думала о том, что будет дальше и будет ли вообще – она не думала ни о чем, она знала, что больше ничего не существует, нет другого мира, кроме их двоих и пространства между ними – нет другого человека, кроме этого – нет другого счастья, кроме сидеть вот так и знать, что он рядом – нет другой свободы, кроме быть с ним – нет другой любви…

После лекций он подошел познакомиться.

 

Да, так это и было – он поймал Танглед возле калитки из факультетского дворика и спросил, как лучше дойти до Василеостровской. И она провела его – двориками. Ведь, как истинный островитянин, она знала дорогу от первой до двадцать третьей линии.

Он только спросил: «Ты давно здесь живешь?» Танглед ответила: «Всего два месяца». Так они познакомились – и не могли уже потеряться.

Каждый вечер они вместе ходили до метро. Они оказались в разных группах по английскому, и Танглед грустила по четвергам – язык стоял последней парой. Растрепанная, с тетрадками в руках выбегала она из аудитории, надеясь успеть увидеть… Как-то раз – успела.

Как всегда, она оказалась в пустом коридоре – Двери закрыты – Тишина – полумрак. «Отпустили…» - сокрушенно подумала она. – «Их уже отпустили». Опоздала. Теперь было поздно – не догнать, ведь он ходил быстро, очень быстро. И все-таки…

Танглед кинула тетради в рюкзак, застегнула пуговицы плаща, откинула назад волосы и устремилась к лестнице. Прошла по коридору, спустилась (третий этаж) вниз, выбежала во двор – пусто, на улицу – нет. Площадь Сахарова, Биржевая линия – чужие люди, чужие лица… Нет, Танглед не видела лиц, но знала – чужие.

Переулочки, вывески кафе, силуэты прохожих, Танглед бежала к Среднему проспекту – они всегда ходили к метро по Среднему, двориками темно и - слишком быстро. Но – нет.

Не успела. Грустно брела Танглед по освещенной улице, грустно перешла Съездовскую-Первую… Она одна шла домой. Одна…

Шур бежал за ней, но пока был далеко. Просто в тот день его группу отпустили позже. Ей надо было подождать, зря она ушла с факультета. И почему не поняла раньше, что… стоп! А как она это поняла?

Танглед остановилась и прислушалась – Шелест колес, голоса людей, топот каблуков… Никто не бежит за ней, она придумала все сама. Сама придумала и уже поверила. Верить нельзя – потом будет больно. Придет она к метро – одна – и расстроится – еще сильнее, потому что верила. Думала, он бежит - за ней…

Но ведь бежит! Мысли Танглед, очень строгие и правильные, рассыпались, и она уже не могла собрать их и доказать себе.. Она уже не помнила, что именно надо доказывать. Шур бежит – это так, это она чувствовала. Он бежит – надо остановиться, подождать, - но от волнения она шла еще быстрее…

И вдруг рядом с ней появился человек, высокий, в темной куртке, с рюкзаком… Медленно, боясь ошибиться, она поворачивала к нему лицо – он поворачивал свое, так же медленно, так же боясь –

Это был он.

- Узнал, - улыбнулся он. – Все-таки я тебя узнал. Правда, сегодня я очень спешу, не надеялся, думал, один домой пойду.

Танглед улыбалась. Он говорил, что-то о том, что к нему после одиннадцати обещали звонить и приходить, пересказывал сюжет последней прочитанной книги – она слушала, но разве это было важно? Ведь она чувствовала его, как никогда прежде никого другого.

Наверное, тот вечер впустил в ее душу первую частичку пустоты. Хотя тогда это была всего лишь счастливая опустошенность после –

 

9-го октября выпал первый снег. Танглед вплела в волосы колокольчик и пошла на факультет. Шур ждал ее.

- У меня есть для тебя подарок. Смотри, - он достал из рюкзака свечу на блюдце. Блюдце было маленькое, кофейное, а свеча – широкая, она занимала своим основанием почти все блюдце. Она была не новой – почерневший короткий фитиль виднелся в круглом озерце между трех одинаковых зубцов.

- Это свечка? – Танглед была восхищена.

- Да, но она никогда не будет гореть, - Шур произнес это медленно и грустно. – Я специально ее так оплавил. Фитилек моментально заливает воском.

- Ну и пусть, - Танглед все еще радовалась. – Зато она никогда не сгорит насовсем! Я везде буду ее с собой возить.

 

Домой она прибежала с нестираемой улыбкой.

- Что с тобой? – засмеялась Татьяна, встречая ее на пороге. – Ты выходишь замуж? – и, заметив веселое смущение Танглед и заглушая ее отрицания, громко объявила гостям на кухне: - Она выходит замуж!

Потом Татьяна обняла Танглед и, тихо-тихо покачивая ее из стороны в сторону, проговорила:

- Хотела бы я посмотреть на человека, который делает тебя такой глупой…

 

Танглед знала его только три часа – с семи до десяти, - те три часа, которые он проводил на факультете. Потом они превратились в пять, шесть часов – они словно вступили в соревнование, кто придет раньше, и приходили к пяти, к четырем… Потом у него изменилось расписание во втором ВУЗе, и он стал опаздывать, а она все равно приходила – рано, рано - Занять место, почитать в тишине. И каждый раз все-таки надеялась – вдруг их там отпустят раньше. Иногда – отпускали.

Другой его жизни, до и после университета, она не знала.

Лишь однажды, Танглед никогда не узнала, зачем, он слегка приоткрыл занавес в свой мир, очень осторожно, за краешек, двумя пальцами своей узкой руки…

 

Танглед тогда психанула и ушла из дома. Был октябрь, шел снег. Она ходила по ночному Питеру – руки в карманах, снежинки на губах… Под светящимися в ресницах кристаллами снега огни сияли еще ярче, подмигивали фонари, вращая лучами, длинными, как прогулки с Шуром. Светофоры мерцали желтыми волчьими взглядами.

Было скользко. На набережной Лейтенанта Шмидта Танглед упала… Мальчик, что все лето по ночам предлагал туристам кофе, помог ей встать и налил чашку бесплатно.

Вечером она рассказала об этом Шуру:

- Странно, что он делал на набережной? Ведь там сейчас не то что туристов, прохожих не встретишь.

Он серьезно посмотрел на нее и сказал:

- К себе не впишу – не могу, у меня мать. Но все равно – пойдем.

В метро он быстро написал короткую записку, сказал:

- Отдашь ей. Она пустит, скажи только , что от меня… Скажи: «Ты меня знаешь, но не помнишь», - она оценит. У нее дома тоже мать, но главное не шуметь – она рано ложится. Она не прогонит… Девушку зовут Лариса. Лариса… Я провожу до двери. Давно ее не видел…

Он без умолку говорил до самой двери – в метро, на эскалаторе, на улице… Он словно боялся, что Танглед спросит что-нибудь, на что он не сумеет ответить. Он поставил ее перед дверью квартиры в старом доме по улице Марата, нажал на кнопку звонка и убежал… В дверном проеме парадного он остановился, дожидаясь, и, услышав поворот замка, исчез.

Танглед, глядевшая ему вслед, обернулась на вопрос:

- Кто ты?

Лариса была чуть выше ее, плотнее, ее светлые мягкие волосы спускались на плечи, а под глазами залегли глубокие синие тени.

- Я от Шурика, - произнесла Танглед.

- Проходи.

 

Она ни о чем не спросила, ничего не рассказала сама. Она покормила Танглед, уложила ее спать, с утра напоила чаем и попросила вернуться вечером, если некуда будет пойти. Она стояла на трехногой табуретке, жадно курила в форточку и молчала. Когда Танглед допивала чай, проснулась мать Ларисы. Она вышла из своей комнаты, всклокоченная, полусонная, тяжело дыша, добралась до кухни, опустилась на стул возле двери и закурила.

- Спасибо за все, - начал Танглед. – Я, наверное, пойду…

- Мама, почему ты не помыла вчера посуду? – холодно и резко спросила сверху Лариса.

- Не помыла и не помыла, - хрипло, еще не проснувшимся голосом ответила мать.

- А мусор почему не вынесла? – продолжала Лариса.

- Не знаю…

- Ты звонила сантехнику?

- Нет…

Лариса бросила в окно окурок, спрыгнула на пол и быстро вышла из кухни.

- Ты не куришь? – Участливо спросила мать у Танглед.

- Нет, - ответила та.

- А Лариса вот курит… - она печально вздохнула.

Танглед вдруг стало очень больно за них обеих. Раньше она не знала, что любовь бывает такой безжалостной.

Вернулась Лариса с миксером в руках.

- Что ты делаешь? – удивилась мать.

- Шарлотку! – крикнула Лариса.

[Перекати-Полинка 0]

Вечером Танглед поняла, что она – Бог. Это было естественно и просто, она даже не удивилась новому ощущению себя. «Ну, смеемся, ну, тряпки жжем…» Ну, Бог. «Если бы я сейчас умерла, - подумала Танглед, - мне не о чем было бы жалеть».

Она была Богом. Это было ясно – человеку всегда надо было за что-то цепляться, чтобы жить. Все висят над пропастью, каждый на своей веревочке, и если она лопнет или выскользнет из рук – ты падаешь, падаешь, падаешь неминуемо и разбиваешься вдребезги, как дождь о мостовую, как стекло – на миллиарды осколков!..

Танглед чувствовала, что у нее нет веревки.

Танглед шла рядом с Шуром по Невскому и видела веревки в руках людей. Веревки были тугими, натянутыми, но прочными или нет - не знал никто, и Танглед не знала. И еще Танглед не знала, кто к кому пытается прикрепиться – люди к веревкам или веревки к людям, так перекручены были концы с руками…

И ей казалось, что все видят, что у Танглед веревки нет, что у Шура веревки нет, и поэтому – они Боги, и поэтому – они видят дальше, знают лучше… Их часто останавливали и спрашивали что-нибудь простое и глупое, время или дорогу, но Танглед казалось, что не ради знания спрашивали, а просто – пообщаться с Богами. Ведь только Бог может жить без веревки и не падать.

И если останавливали Танглед, она отвечала. Что знала, улыбалась, и даже если не знала, просила ответить Шура – он-то точно знал все. Она была добрым Богом. А если останавливали Шура, он шел мимо, отвечал на ходу или не отвечал вовсе, или смеялся, а потом объяснял Танглед, над чем смеялся и говорил ей ответ на чужой вопрос. Он был уставшим от доброты Богом.

Танглед знала очень мало, иногда ей казалось, что Шур рядом с ней – маугли. Он не помнил, сколько ему лет, забывал, как звали Танглед. «Наверное, он давно Бог, - думала Танглед. – Наверное, боги все такие. Наверное, и я стану такой же».

Веревки перед лицом скрещивались, задевали, не давали пройти – два Бога стояли на перекрестке, ждали зеленого света. «Пойдем с тобою погуляем по трамвайным рельсам» - хотела попросить Танглед, но спросила другое:

- Не хочешь в Ярославль? У нас пять выходных вокруг седьмого ноября получается…

Она знала, что Шур не поедет. В нем вмещался целый мир, ему незачем было ездить куда бы то ни было. Вместо ответа он показал ей на высокий дом через дорогу:

- Видишь? Как-то раз я стоял на этой крыше с любимой девушкой на руках и боялся уронить ее, но еще больше боялся отпустить ее, - он грустно улыбался и немного щурил глаза.

- Почему? – спросила Танглед.

- Она ушла бы, - объяснил Шур. – Навсегда.

- А после этого она не ушла?

- Ушел я, - он замолчал и двинулся дальше. – Мы были слишком одинаковыми.

- Слишком? – не поняла Танглед.

Он не ответил, а возле парадного на Марата сообщил:

- Это была Лариса.

Танглед дождалась, пока он уйдет, и пошла домой. Она не знала еще, как это – любить и все равно уйти.

 

Незаметно кончился год. Танглед все еще была счастлива, ей снились красивые сны, всегда – одни и те же. В них Танглед карабкалась на гору, высокую, обледенелую, а ветер мешал ей, и ступни скользили, и камешки осыпались из-под пальцев, пугая. Но она все же взбиралась на вершину, и входила в высокую каменную башню, бежала-бежала-бежала – по ступенькам винтовой лестницы вверх, всем своим легким-легким весом обрушивалась на дубовую дверь… За дверью ждал Шур. «Идем», - говорил он, брал ее за руку, и спускался вниз, в лед и ветер.

Уже давно кончилась весна, но Танглед все еще просыпалась от холода этого сна…

 

Шур появлялся на факультете все реже, забирал у Танглед стопку конспектов – сделать ксерокс – и вновь уходил на несколько недель.

Потом были экзамены – во дворе факультета стало жарко не только от солнца, скамеек не хватало, клубы сигаретного дыма взлетали в небо – Танглед казалось, что со стороны, из-за зданий университетского комплекса, это похоже на заводскую трубу. Сама она так и не научилась курить – ни тогда, ни потом.

Шур исправно являлся на экзамены, садился рядом с Танглед. И все становилось, как осенью. Она была счастлива, все еще – до сих пор – назло всем – стиснув зубы - из последних сил – счастлива! Ей казалось, что больше этого не может быть ничего – больше этого сидеть рядом и слушать, слушать его бесконечный голос, и видеть его профиль, чуть горбатый нос, волосы, прямые, ломкие, летающие руки – она торопилась видеть, чтобы успеть запомнить. Она уже знала, что вечности не бывает. Никогда.

 

Настало лето. На улице продавали черешню, на набережных пахло водорослями. Было душно. Окон не закрывали с самого апреля, но это не помогало. Во дворе общаги – Девчонки переехали в общагу весной – играли в футбол и пели под гитару.

Танглед продолжала приходить на факультет – она теперь принимала документы у абитуры. Она сидела возле двери и улыбалась каждому, кто входил в светлую аудиторию, где располагалась приемная комиссия.

Вечером она возвращалась домой и подолгу плакала, сидя на подоконнике на лестничной клетке. Она была по-прежнему счастлива – навзрыд…

 

В сентябре рухнуло небо.

[Перекати-Полинка 0]

Однажды Шур сказал: «Ты, безусловно, можешь прыгнуть с моста. Но одного этого не хватит, чтобы научиться летать». Он это не ей сказал, не Танглед, просто о чем-то другом, постороннем, сказал – и забыл. А она помнила. Она все помнила, что он говорил, особенно теперь, когда ничего, кроме памяти, в ней не осталось.

Эти слов – «…не хватит, чтобы научиться летать…» - держали ее всю осень. Ей безумно хотелось быть птицей, но он смотрел на нее, как всегда смотрел, чуть сбоку, еще не градус развернется – и уже не будет видеть, и говорил, строго так сквозь узкие стекла очков: «Этого не хватит…» Да и неба больше не было, а где ж еще летать, как не в небе?

Каждое утро она поднимала себя с постели, вела в душ, одевала в самое лучшее, поила кофе, заставляла руки что-то рисовать на лице, выволакивала на улицу… Каждый шаг к факультету отдавался болью во всем теле, но она делала эти шаги, один за другим, превозмогая саму себя, которой ничего уже не было нужно…

Она пыталась снова научиться дышать, но легкие не хотели расправляться. «Вот где была моя веревка, - думала она. – А я-то, дура, думала, что свободна…»

 

Танглед понимала, что все кончилось. «За-шлось» - как обратное прошлогоднему «со-шлось». Кончилось. И никогда уже не будет. Nevermore. Она бродила по все тем же пустым улицам, она вспоминала стихи прошлой осени, мосты прошлой осени, небо прошлой осени. Листья на асфальте, волны Невы, крылья птиц, колеса машин – все кричало его имя прямо ей в уши, громко-громко, так громко, что не было слышно ничего другого. Она продолжала ходить на лекции, но не слышала преподавателей, а вместо конспектов писала письма – письма Шуру, но вместо почтовых ящиков бросала их в Неву…

 

«Иногда нестерпимо хочется обратиться к тебе, вот я и пишу. Письмо – та же фенечка, только вместо бисера – буквы.

А ты не носишь фенек.

Я еду в метро и ищу тебя глазами на эскалаторе. Людей много, а тебя нет. Я не успеваю отслеживать все лица, но знаю, что тебя все равно нет! Потому что там, где я езжу, ты ходишь пешком, а там, где ездишь ты, не бывает меня. Не понимаю одного: почему той осенью ты ходил со мной до метро, ведь обычно ты этого не делаешь! Тогда ты уезжал на площадь Восстания, а я шла домой, думая о тебе. А когда я переехала на Гороховую улицу, мы ходили домой вместе – до «Трубы». Дальше у каждого была своя жизнь.

Я приходила, оглушенная тобой и улицей… Только в этом году, зимой без тебя, я поняла, почему долго приходила в себя после этих прогулок. Я просто замерзала, хоть и не чувствовала этого.

Холодно стало, когда не стало тебя. Ты не знаешь, а я почти умерла в тот день. Казалось бы, что страшного – я могу поговорить с тобой, найти тебя, есть телефон, есть Лариса… Но когда я увидела тот приказ, я вдруг очень остро почувствовала, что никогда больше не увижу тебя. Мои глаза не верили себе, и я читала снова и снова, стекло было снято со стенда, и я потрогала бумагу рукой. Она была настоящая! Потом помню себя на полу, на корточках, побелевшие пальцы цепляются за скамейку, что стоит под стендом, на котором…

Я пошла домой. Поднялась на ноги, сделала шаг, другой, дальше по инерции. Я думала: «Вот – жива ведь. И на улице так же, как было. И вообще ничего не случилось…» Только мне тогда стало холодно. Я пришла домой и забралась под одеяло, под Татьянино одеяло в белом пододеяльнике с огромным розовым пятном – это я однажды уронила на него чайник. Таня приходила редко, большую часть времени ее не было рядом, и тогда я держалась за угол одеяла.

Внутри меня, как в заброшенном доме, поселились пауки. Они съели все, что было во мне, и заткали меня паутиной. Из внутренностей во мне остался только мозг и два глаза. Я чувствовала, как они прикрепляются к мозгу нервами. Нервы провисали под тяжестью навешанной на них паутины и втягивали глаза вглубь.

Я не плакала тогда. Я как будто высохла – до капли. Глаза сухо проворачивались в стороны, и я чувствовала трение их оболочек друг о друга.

Мы существуем в разных мирах. Работа, учеба – мы слишком занятые люди, чтобы пустить к себе друг друга. Твои мечи, моя музыка – все это кажется слишком необходимым, но ничего не решает! Время все равно остается, как бы и чем бы мы ни заполняли его, и ты знаешь это не хуже меня.

Я продолжаю ждать. Я покупаю для тебя открытки и книги, я думаю о каждом событии: «Вот он придет, и я расскажу…» и обрываю себя. Иногда, если есть подходящий повод, я звоню тебе. «Встретимся?» - «Давай» - «Когда?» - «Позвони в субботу». В субботу ты просишь позвонить во вторник… Звоню во вторник – через полгода, но ты занят. Ты занят всегда, даже если тебе нечего делать, ты занят тем, что тебе нечего делать.

Я забываю о тебе. Но твой взгляд прорывает насквозь страницы рефератов и монитор компьютера, распускает одну за одной петли вязания… Твой глосс перебивает стенания Бьорк и скрипку Сургановой, он сбивает мои уши и пальцы. «Думать надо о музыке!» - говорит Орелович. Я киваю. Я знаю. Но думаю о тебе.

Моя рука остается деревянной после прикосновения к той бумаге, на которой было написано, что тебя больше не будет. Учитель музыки не знает, в чем дело, он пытается исправить расстановку пальцев на смычке, но – бесполезно. У меня теперь всегда такая рука.

Я успокаиваю себя. Мы очень разные, мы не смогли бы быть вместе. Я никогда не буду ездить на ролевые игры, ты никогда не будешь слушать «АукцЫон». Мне не нравится плохая фантастика, а тебе – романы Керуака. Ты не ешь сладкое, а я обожаю шоколад…

Я люблю тебя. Мне все равно.

Я обрезала юбку. Ту, похожую на килт. Я была в ней в Red Club’е, когда мы встретились там в день Св. Патрика. Я хочу хоть что-то изменить! Теперь у меня есть короткая юбка в складку. «Ты пытаешься доказать, что ты девушка?» - спрашивает Татьяна. «Кому?» - не понимаю я. «Не знаю, может, себе?» - предполагает она. Может.

Я боюсь не узнать тебя при встрече. Ведь ты должен был очень измениться за все это время. Я смотрю на людей только с одной позиции: ты это или не ты? Не ты – всегда. Лишь один раз было: ты!.. Потом оказалось – похож…

Как страшно знать, что, как бы ни было больно, я все равно не сойду с ума, не потеряю чувствительность, не убью себя… Нет, я буду жить, жить с этим, чувствовать эту боль, и знать, что это никогда не кончится… Сегодня с утра солнце светило, а я ему не могла радоваться! Раньше я не знала, что так правда бывает. Думала, только в книжках пишут…»

 

К ноябрю она соскребла себя с асфальта и решила жить дальше. Она пустила в ход все-все старые, проверенные веками времени и миллионами людей способы «не думать об этом», но беда была в том, что эти способы, безупречные, надежные, работали каждый для своего автора-хозяина, но не для нее. Надо было найти, выстрадать свой, только ей одной ведомый, только ею понимаемый, но как – она не знала. Ей было слишком больно нырять в ту печаль, из которой она пыталась выплыть, чтобы где-то глубоко на дне из песка и грязи выкопать решение.

Однокурсники, которых она с трудом узнавала, один за другим интересовались, куда исчез молодой человек, что сидел с ней рядом весь прошлый год. «Откуда я знаю?» - отвечала она словами оставленного, словами покинутого. Слова эти, кто бы их ни произнес, всегда пронизаны болью, потому что больше не знать о нем – смерть. И ничто не утешит, «жила же без него раньше» - тоже не утешит, потому что без него, до него – не жила…

Она отчаянно рвалась на поверхность. Она устроилась на работу, она залезла с головой в учебу, она вновь взялась за музыку и немецкий. Она окружила себя людьми. Сутками она не оставалась одна, чтобы чувствовать себя нужной хотя бы кому-то. Она перестала спать, потому что боялась снов. Но Шур не покидал ее. Он всегда был рядом, всегда. Она помнила, что год назад это делало ее счастливой, но перестала понимать, как это было возможно.

Она стала учиться шить, вязать и вышивать. Кто-то сказал ей, что это успокаивает. Через несколько месяцев она поняла, что это вранье.

Как-то она посмотрела на себя в зеркало и решила, что должна стать лучше. Что надо быть Красавицей. Она помнила, что ему было все равно, он даже недолюбливал красивых девчонок… Она убеждала себя, что делает это для себя - и не верила своим доводам.

Она научилась улыбаться, прочитав, что стюардесс на курсах учат, что пассажиры должны пьянеть от их улыбок, даже когда самолет падает к чертям. В ее случае к чертям летел весь мир.

Она научилась одеваться и подкрашивать лицо. Она должна была быть всегда готова к встрече, которой никогда не произойдет! Вокруг нее появилось много, очень много мужчин, они хотели ее внимания, они водили ее в кино и на прогулки, они кормили ее дорогими ужинами, но она не чувствовала вкуса блюд. Они говорили ей комплименты, но она не верила ни одному слову.

Она сверяла свою жизнь с ним, как с эталоном. Она поставила его во французскую палату мер и весов под стекло и поминутно проверяла, верны ли ее действия. Так она узнала истинный смысл слова «верность».

Его слова – «… этого не хватит, чтобы…» - она записала на листок бумаги и носила его с собой, а когда становилось совсем тяжко, разворачивала и перечитывала.

Еще он говорил: «Когда делаешь выбор, глупо думать о возможных подводных камнях. Они все равно покажутся во много раз меньше и легче, чем окажутся по-настоящему». И еще: «Дороги обратно не бывает».

Это она тоже записала и перечитывала.

 

Весной она осознала, что стала другим человеком. В ней не осталось ничего от девочки, впервые вошедшей в аудиторию 213, чтобы встретить его. Ничего не осталось и от погребенного под рухнувшим небом существа, отчаянно пытающегося захотеть выжить. Ничего, кроме боли.

 

Однажды Татьяна вытащила ее погулять. Они молча шли мимо Петропавловки, был вечер, темнело. Танглед не хотела гулять, она вообще не понимала, как можно гулять после той осени – сейчас, после тех мостов – по этим, после Шура – с другими…

На Троицком мосту Татьяна завела ее в полукруглый «карман», что выдавался над водой. Было уже совсем темно, только сияли далекие огни да подсветка моста по сторонам от «кармана».

- Темно, - сказала Танглед.

- Только здесь, - возразила подруга. – Смотри, - она махнула сначала левой, потом правой рукой, - там свет, там свет. И вокруг всюду свет, просто далеко от нас. А главное, - она перегнулась через парапет и жестом позвала за собой Танглед. – Здесь тоже свет. Только ты его не видела…

«Карман» был подсвечен со стороны воды.

Танглед ощутила слезы в глазах – впервые после сентября. «Это от света», - подумала она, но тут же решила, что пора перестать себя обманывать.

Весь вечер она тихо проплакала под одеялом и – опять же, впервые после сентября, - спокойно уснула.

 

В июне она бросила работу и вновь пошла в приемную комиссию – на месяц. Ей нравилось улыбаться незнакомым людям, бегать с конвертами и папками, пить кофе во время коротких перерывов – все это мешало думать. Но оставались еще вечера.

 

В один из дней после обеда Танглед решили отпустить. Секретарь комиссии вручил ей скотч, ножницы и два объявления о месте проведения экзамена и поручил дойти до геофака и повесить их там на видное место.

- Обратно не приходи, - закончил он. – И так набегалась за утро.

Танглед шла, как не ходила уже давно, с переезда в общагу – двориками. Снова было лето, снова она шла с факультета. Солнце сверкало, таяла в сумке шоколадка к ужину, а она думала о том, как приехала в этот город два года назад, и какими новыми тогда были эти исхоженные-переисхоженные василеостровские колодцы. И когда она поднимала голову, ей удавалось поймать и вновь ощутить эту болезненную, до щемления в груди, под ключицами, новизну острова, новизну мира – все то, что было до – до встречи – до любви –

У метро продавали цветы. На Среднем снова перекладывали трамвайные рельсы. Двери геофака были распахнуты настежь – внешние запыленные, внутренние чистые. Танглед поднялась к Большой Химической, повесила на дверь одно из объявлений, со вторым спустилась на вахту.

Подвыпивший вахтер покачивался на длинных ногах. Танглед подошла к нему:

- Скажите, куда это можно повесить, чтобы было видно?

Он внимательно прочитал адрес и спросил:

- И что вы хотите?

Танглед повторила.

- Граф! – крикнул он кому-то, потом кивнул, серьезно заверил: - Обязательно повешу, - и спросил, посмотрев прямо на Танглед: - Можно вас поцеловать?

- Зачем? – удивилась она.

- Вы мне понравились, - объяснил вахтер, наклонился к ней и поцеловал в щеку.

Танглед сбежала по ступенькам к выходу и уже у дверей услышала:

- Граф! Смотри, какого ребенка я поцеловал!

Она быстро шла домой, к общаге, и с каждым шагом на душе у нее становилось все легче и легче. «Я несчастна? – спросила она себя и неожиданно ответила: - Не я, не я – он! Он даже не понял, что потерял!» Она улыбнулась этой мысли. Мысль была по-женски злобно-торжествующей, но правдивой. И вместе с ее торжеством над головой Танглед поднималось новое небо – огромное, бескрайнее, высокое-высокое – до такого расти и расти! «Спасибо, тебе, милый, - улыбнулась Танглед, - Ты не понял, что потерял, а я не поняла, что обрела». Она замедлила шаги. Она уже знала. Это она – она сама – тогда пробила небо головой… И оставила Шура внизу! Отпустила! Сама…

Танглед подняла лицо – «Это небо - не последнее! Я могу быть выше!..» Она ликовала! Она многому должна была научиться.

Она была готова к встрече.

[Dashuta 0]

Полина, очень интересный рассказ! Особенно мне понравилось про Богов и веревочки. Что-то в этом есть..

 

Да.. здорово.. молодчинка!

[Перекати-Полинка 0]

Спасибо!